В конторе Алексею предложили:
— Поедешь с женой. На двоих туристическая путевка — Вильнюс, Рига, Таллин.
Он согласился. А Ольга на дыбы:
— Сдурел? — Об хозяйстве душа не болит? Скоро зернецо будут давать, останемся с таком. За два дня все сделали: и картошки накопали, и дров напилили и соломы привезли.
К Ольге со всего хутора сбегались бабы. Охали да ахали, наперебой заказывали то, да это: Ольга лишь успевала записывать.
Лишь мать Алексея Мартиновна, жила как обычно. С утра и до ночи копошилась по хозяйству. Рано уходила в свою боковуху, готовилась ко сну и засыпала. А на нее была вся надежда.
— Поезжайте с Богом, — говорила Мартиновна.
Она была не очень стара, лишь шесть лет пенсию получала. Пятерых детей подняла. Всю жизнь в колхозной работе. Вдовий плат на голове, померкший свет в глазах — отжила свое.
В последний вечер Ольга спросила у Мартиновны:
— Мама, а тебе что привезть? Може, платок?
— У меня этих платков, с каждых похорон. До смерти.
Мартиновна задумалась и тихо сказала:
— На ноги б чего… Вот ныне б к осени…
Мартиновна вздохнула. Ноги у нее болели и просили доброй обувки. Не резиновых калош, а чего-нибудь поприютнее. Чтоб и теплая, и ловкая и приглядная на вид.
А у Ольги с Алексеем все складывалось хорошо: группа попалась хорошая, на самолете долетели быстро, гостиница, кормежка — все, как положено. И по магазинам — пожалуйста. И дни полетели один за другим. Деньги кончились, набрались всего: два чемодана и коробок ворох. Вот тут Алексей о материнской просьбе вспомнил.
— Мать же просила на ноги что-нибудь. Осеннее, надо взять.
— На станцию с торгами поеду, калоши куплю…
— Калоши… — обиделся за мать Алексей. Себе так набрала, а матери калоши…
— Вот иди и покупай, а у меня ноженьки гудут.
Время было позднее, магазины открыты. Хотелось, чтобы и помягче и потеплее, и попригляднее. Ведь кроме чириков и сапог резиновых, сроду не нашивала ничего. Захотелось ее порадовать.
— Мне бы чего для матери. — Для осени обувку.
— Калоши вон в том отделе…
— Я же не калоши спрашиваю, — обиделся Алексей.
Продавщица пошарила под прилавком и выставила из желтой кожи ботинки — игрушка, а не обувь! Аккуратные кнопочки сбоку, мех внутри, а кожа так выделана, так мягка…
— Вот это да… — А почем?
— Шестьдесят рублей.
Алексей охнул. — Ничего себе, — проговорил Алексей. Он вытаскивал кошелек и Бога молил: лишь бы хватило… И тут же вспомнил: загашник есть, от жены утаенное. Вытянул и выдохнул: «Слава Богу!»
Он расплатился и лишь на улице вздохнул свободно. Здесь при свете, ботиночки казались еще лучше: шелковистый мех внутри, кожа гладенькая блестит — игрушечка, и только.
В гостинице Ольга ботиночки увидела и запричитала:
— Сдурел! Либо выпил? Точно, пьяный. Она цену сразу спросила: «Сколь?»
Алексей ответил. Ольга заплакала:
Дочь, невеста… Хотела ей…
— Иди, пускай денежки вертают, скажи — не подходят.
Алексей отказался идти в магазин.
На хутор приехали ночью. Дома ждали их — и детвора, и мать. Мартиновна радовалась со всеми вместе. Ей Ольга платок привезла — черный, с розами. Недорогой, зато приглядный.
Дочка в узлах копалась и углядела ботинки: «Это кому?»
— Это сынок маме купил. За шестьдесят рубликов выбрал.
Мартиновна, словно завороженная встала, подошла, взяла желтые ботинки в темные руки. Погладила верх, подошву, потом примерила. Ботинки оказались впору. Она прошлась по комнате так легко, словно новая обувка сама понесла ее от стола до порога и назад. Все молчали. Мартиновна обувку сняла, поставила ее на стол, голову уронила и заплакала.
— Бабаня, ну бабаня — кинулись к ней внуки… Гляди, какие хорошенькие!
Но Мартиновна плакала. И в слезах ее кто виноват был… Длинная нескладная жизнь? А может те трофейные ботики, которые в войну на картошку поменяли? Или вот эти?
Алексей не выдержал, вышел на крыльцо, закурил. Ольга выскочила вслед за ним. Пыхнув папиросой, Алексей сказал:
— Ты гляди, не вздумай у нее забирать.
— Чего уж я, совсем, что ли… — прошептала Ольга. В глазах у нее стояли слезы…
_80x60_0f7.jpeg)
